В мастерской: Савва Савельев
В московской Orekhov Gallery до 9 декабря открыта выставка Саввы Савельева под названием «Изумрудные пруды». Мы встретились с художником в его мастерской на Чистых Прудах и поговорили про белые стены, про использование текса на картинах, а также про то, что не стоит слишком серьезно относиться ко всему вокруг.
Интервью: Анатолий Кодинцев.
Где мы находимся?
Мы находимся в моей мастерской, в легендарном доме Лансере на Тургеневской, который относится к району Чистых Прудов. Меня «подтянул» сюда три года назад мой друг Миша Most. Можно сказать, мы живем здесь некой коммуной. На каждом этаже нашего подъезда всего по одной квартире. Это длинный коридор, все комнаты арендуют люди творческих профессий. Мастерская Миши находится за этой стеной, за той – тоже художник, рядом прекрасный мультипликатор Володя, раньше еще были скульпторы, но они съехали. Мы трепетно относимся к тому, кто подселяется, кто наши соседи. В такой творческой обстановке каждый занимается своим делом. Иногда по вечерам садимся, смотрим кино все вместе, общаемся.
Это общение помогает в творчестве?
Кому как. Мне нужно, чтобы меня никто не трогал, когда я работаю. Я сюда прихожу не просто посидеть, подумать. Я занимаюсь живописью, режиссурой, художественной деятельностью в театре, ставлю спектакли. У меня, когда я прихожу сюда, время довольно ограничено. Общение, конечно, помогает, но для своего творчества я черпаю силы не из него, а из общения с природой, из невербальных источников. Когда я был юным, мне очень нравилось говорить об искусстве, а сейчас мне это кажется забавным. Чехов, отдыхая, писал другу: «Мне нестерпимо хочется есть, пить, спать и разговаривать о литературе, то есть ничего не делать и в то же время чувствовать себя порядочным человеком». Мне это чувство сродни. Говорить об искусстве – это, конечно, хорошо, но лучше заниматься делом.
В вашем творчестве прослеживается влияние московских концептуалистов. Это осознанным выбор или так получилось?
Хороший вопрос. Так случилось, что я начал заниматься искусством в Санкт-Петербурге, и моим настоящим учителем стала Ольга Тобрелутс, представитель Новой Академии, которая направляла меня. Она не говорила мне делать то или другое. Мы очень много времени проводили у нее в мастерской, она меня поддерживала, за что я ей очень благодарен. Когда я въехал сюда и начал работать с большими форматами, я не знал даже, что до сих пор на Чистых Прудах находится мастерская Эрика Булатова, а в соседнем доме, через дорогу, была мастерская Кабакова. Может быть, этот «гений места» и сюда дошел. Моя подруга из сферы искусства как-то пришла сюда и сказала: «Ты же не художник, а концептуалист». Наверное, это должно порождать приятное чувство, когда тебя вписывают в круг последователей московских концептуалистов. Что-то я, безусловно, впитал от Новой Академии, от Тимура Новикова и даже от Влада Монро, с которым мы дружили. Пивоваров, Кабаков и Булатов тоже сильно повлияли. Это может прозвучать общим местом, но это лучше, чем говорить, что на меня повлиял Фрэнсис Бэкон. Называя эти имена и начиная себя к ним пристраивать, ты сразу попадаешь в неловкое положение. По образованию я журналист, поэтому мне важны слова. В своих работах я продолжаю заниматься журналистикой, просто теперь она совмещается с цветом и с формой. В большом количестве моих работ присутствуют слова, цитаты или фразы, которые я вижу на улице и беру в оборот.
То есть, вы подглядываете и подслушиваете?
Безусловно, я продолжаю заниматься журналистской и редакторской работой: увидел, услышал, переварил и отлил в какие-то другие формы.
В ваших работах цвет имеет структуру, их хочется потрогать. Это творческие поиски или совпадение художественных приемов?
Если говорить именно об изумрудном цвете, он меня действительно восхищает. На выставке, например, есть работа «Слышно» из последней серии, где я ухожу от конкретной формы белых фигур, которые появляются из темно-зеленых лагун. Здесь, как и в других произведениях, местами до пяти слоев цвета, с разной процентовкой добавления белого. Мне нравится трансформация цвета, его шероховатость. Это свойство памяти, времени – наслоение, проступание одного цвета из другого. Я не очень люблю все гладкое. Когда я заехал в эту мастерскую, здесь было довольно чисто, мне это не очень нравится. Отсюда все эти следы, которые здесь есть.
Я, когда зашел сюда, сразу обратил внимание на ковры, на стены со следами…
Я здесь красил. Я крепил к стене ковер, пока он прокрашивался, сох. Когда ко мне приходят люди, они часто говорят: «Жалко, такие белые стены». Я не понимаю, зачем их жалеть, это рабочее пространство. Все должно жить: холсты прибиваются, прокрашиваются, идут подтеки. В этом смысле это помогает чувствовать цвет, когда ты не скован необходимостью загонять его в ровные формулы. Тем более, я последние лет семь работаю с темперной краской на водной основе. Акрил мне не нравится тем, что в нем есть некая закомплексованность. Темпера в сочетании с водой буквально пенится, становится дышащей субстанцией – существом, с которым ты вступаешь в диалог. Я общаюсь с молодыми художниками, и многие их них впадают в какой-то страх, хотят быть супер-стерильными в отношении с линией, с цветом, чтобы все было таким аккуратненьким. Дело в том, что люди часто путают экспрессивный ход в живописи с неряшливостью, но это же самое ценное. Еще одно общее место, но я процитирую Бэкона, который говорил, что самое прекрасное – это когда есть холст, на который художник наносит первый мазок. В этом как раз и есть предназначение живописи, чтобы картина до самого конца работы оставалась такой же свежей, живой, с каким-то нервом внутри. Я поэтому стараюсь, хоть и не всегда, получается, сохранять этот нерв первого мазка, иначе это превращается в иллюстративность. Это отдельный жанр, отдельное искусство. Как только ты начинаешь «подтирать» за собой, это превращается в ученичество. Плохого в этом ничего нет, но лучше остановиться, отложить работу в сторону. В театре бывают такие моменты, когда вам становится немного неловко за актеров, при этом не обязательно иметь театроведческое образование. Также бывает и в живописи: если ты видишь, что художник как-то не так написал руку, а потом попытался исправить, тебе становится неловко. У меня у самого есть работы, глядя на которые я чувствую себя неловко, это нормально. Невозможно каждую работу на одном таком пенистом движении волны, чтобы тебя это захватывало, чтобы каждый раз, отойдя в сторону, ты испытывал восторг, который должен испытывать и зритель. Это не щенячье чувство «ой, как хорошо», а какая-то реакция.
Вы хотите, чтобы зритель испытывал какие-то конкретные реакции, глядя на ваши работы?
Я не Ларс фон Триер. Я не давлю на конкретные кнопки, чтобы манипулировать. Я на эту тему не думал. Работа «Оставайся», например, это итальянское озеро Гарда, одно из тех мест, где мне по-настоящему хорошо. Это почти фото из Instagram, картинка из серии «Как я провел…» и так далее. Глядя на эту работу, ты хочешь остаться там. И само слово «оставайся» привязывает эмоционально, ты вступаешь в диалог с этим чувством. Мне нравится создавать эмоциональные пазлы, которые зритель сам собирает, когда помимо визуального нарратива и слов появляется третий фон. Отвечая кратко, я просто помогаю людям помнить, что картины можно читать, а второй момент – это развитие нейронных связей: люди сопоставляют изображение и слово.
Несколько лет назад ученые выяснили, сколько времени люди в среднем тратят на осмотр картины. На «Джоконду» тратят не более 20 секунд. Не является ли это способом зафиксировать внимание на работе, щелчком по носу: на «Джоконду» ты потратил 20 секунд, а на мою работу, где помимо изображения есть еще и текст, ты потратишь 40 секунд, потому что текст надо прочитать, надо изучить сюжет, попытаться понять, как они друг с другом связаны.
Отличный вопрос. Я помню, как мы обсуждали эту тему с другими художниками. Мы пришли к тому, что, как ни крути, художник сейчас занимается одной простой вещью – попыткой удержать внимание. Несколько вещей заставляют зрителя остановиться. Первая – эффект узнавания. Если я иду по Третьяковской галерее и вижу медведей, я останавливаюсь: «Я это знаю». Это своего рода поощрение. Это картина, с которой мы живем всю свою жизнь. Но лишь немногие могут правильно ответить на вопрос, как она правильно называется. Но останавливаются, потому что есть эффект узнавания. Второе момент – это потрясение. Третье – это то, что называется словом «нравится», когда человеку приятно. Это не значит, что первые два пункта – неприятные. Как мне кажется, человек считывает современное искусство по нескольким параметрам. Первый параметр – можно ли это повесить на стену, а второй – это когда ты вступаешь в какой-то совместный эксперимент или не вступаешь. Эти 20 секунд у «Джоконды» люди тратят не на разглядывание того, как вьется дорога, как прорисованы глаза и так далее. Это просто как сфотографироваться на фоне Эйфелевой башни, Мавзолея, Собора Святого Петра. Можно же даже не заходить в него, просто на фоне сфотографироваться. Я часто слышу: «Мы сходили на выставку и хорошо, что с нами был экскурсовод, который нам все объяснил». Очевидно, что знание ведет к пониманию, а понимание к принятию. Незнание отсекает человека, и он не вступает в диалог с искусством. А искусство, все-таки, это пространство диалога. Это все равно невидимый трос, который протянут от объекта искусства к зрителю. Но это работа. Понятно, что есть «нравится», «не нравится». Но мне кажется, искусство, будь то литература, живопись или скульптура, предъявляет человеку некие требования поработать. А человек не очень хочет работать. В этом смысле человеку хочется моментального считывания. Все превращается в скоропортящийся продукт. Это как фото со звездой.
Что нужно знать человеку о вашей выставке в Orekhov Gallery перед посещением?
Я бы порекомендовал перечитать Экклизиаста, что никогда нелишне, это всегда отрезвляет, как мне кажется. На выставке есть цитаты, в том числе и из Экклизиаста. Еще я бы порекомендовал перечитать рассказ Куприна «Изумруд», фрагменты из которого я читаю в видео, представленном в отдельном зале. Еще я советую расслабиться, как-то расслабиться по жизни. Мне кажется, что не надо слишком серьезно ко всему относиться. К фильму «Джокер», например.
Читать так же
Как и когда начал собирать искусство куратор независимого петербургского пространства «Стыд»
Искусство XX века неразрывно связано с двумя мировыми войнами. Эти войны во многом определили судьбы художников и повлияли на развитие всего искусства в целом.
Ко дню всех влюбленных представляем истории из совместной жизни знаменитых семейных пар художников, работающих вместе. Разберем российских и зарубежных классиков и посмотрим, как они работают вместе и долго ли держатся пары, где два человека - гении.
